Неточные совпадения
И чтобы не осуждать того отца, с которым он жил и от которого зависел и, главное, не предаваться чувствительности, которую он считал столь унизительною, Сережа старался не
смотреть на этого
дядю, приехавшего нарушать его спокойствие, и не думать про то, что он напоминал.
— Извини, брат! Ну, уморил. Да я бы пятьсот тысяч дал за то только, чтобы
посмотреть на твоего
дядю в то время, как ты поднесешь ему купчую
на мертвые души. Да что, он слишком стар? Сколько ему лет?
Борис. Я один раз только и был у них с
дядей. А то в церкви вижу,
на бульваре встречаемся. Ах, Кудряш, как она молится, кабы ты
посмотрел! Какая у ней
на лице улыбка ангельская, а от лица-то как будто светится.
Базаров вернулся, сел за стол и начал поспешно пить чай. Оба брата молча глядели
на него, а Аркадий украдкой
посматривал то
на отца, то
на дядю.
Клим искоса взглянул
на мать, сидевшую у окна; хотелось спросить: почему не подают завтрак? Но мать
смотрела в окно. Тогда, опасаясь сконфузиться, он сообщил
дяде, что во флигеле живет писатель, который может рассказать о толстовцах и обо всем лучше, чем он, он же так занят науками, что…
Климу хотелось уйти, но он находил, что было бы неловко оставить
дядю. Он сидел в углу у печки, наблюдая, как жена писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду и
посматривая на гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда
дядя Яков сказал...
Клим подошел к
дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа в одной руке стакан с водой, пальцами другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы,
смотрел в лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан
на стол, бросил бумажный шарик
на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
Любаша
смотрела на него неласковыми глазами;
дядя Миша, одобрительно покачивая редковолосой, сивой головой, чистил шпилькой мундштук, Гусаров начал быстро кушать малину с молоком, но морщился так, как будто глотал уксус.
Две лампы освещали комнату; одна стояла
на подзеркальнике, в простенке между запотевших серым потом окон, другая спускалась
на цепи с потолка, под нею, в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела, склонив голову к плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом
смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью
дяди Хрисанфа...
Хотя Райский не разделял мнения ни
дяди, ни бабушки, но в перспективе у него мелькала собственная его фигура, то в гусарском, то в камер-юнкерском мундире. Он
смотрел, хорошо ли он сидит
на лошади, ловко ли танцует. В тот день он нарисовал себя небрежно опершегося
на седло, с буркой
на плечах.
Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его
дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы
смотрели на них большими глазами, как
на собрание ископаемых, как
на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Всякому хотелось узнать тайну; всякий подозревал друг друга, а главное, всякий желал овладеть кубышкой врасплох, в полную собственность, так чтоб другим ничего не досталось. Это клало своеобразную печать
на семейные отношения. Снаружи все
смотрело дружелюбно и даже слащаво; внутри кипела вражда. По-видимому,
дядя Григорий Павлыч был счастливее сестер и даже знал более или менее точно цифру капитала, потому что Клюквин был ему приятель.
Приезжал
дядя Яков с гитарой, привозил с собою кривого и лысого часовых дел мастера, в длинном черном сюртуке, тихонького, похожего
на монаха. Он всегда садился в угол, наклонял голову набок и улыбался, странно поддерживая ее пальцем, воткнутым в бритый раздвоенный подбородок. Был он темненький, его единый глаз
смотрел на всех как-то особенно пристально; говорил этот человек мало и часто повторял одни и те же слова...
Я бегу
на чердак и оттуда через слуховое окно
смотрю во тьму сада и двора, стараясь не упускать из глаз бабушку, боюсь, что ее убьют, и кричу, зову. Она не идет, а пьяный
дядя, услыхав мой голос, дико и грязно ругает мать мою.
В яме, где зарезался
дядя Петр, лежал, спутавшись, поломанный снегом рыжий бурьян, — нехорошо
смотреть на нее, ничего весеннего нет в ней, черные головни лоснятся печально, и вся яма раздражающе ненужна.
Дядя смотрел на бабушку прищурясь, как будто она сидела очень далеко, и продолжал настойчиво сеять невеселые звуки, навязчивые слова.
Дядя весь вскинулся, вытянулся, прикрыл глаза и заиграл медленнее; Цыганок
на минуту остановился и, подскочив, пошел вприсядку кругом бабушки, а она плыла по полу бесшумно, как по воздуху, разводя руками, подняв брови, глядя куда-то вдаль темными глазами. Мне она показалась смешной, я фыркнул; мастер строго погрозил мне пальцем, и все взрослые
посмотрели в мою сторону неодобрительно.
Особенно напряженно слушал Саша Михаилов; он всё вытягивался в сторону
дяди,
смотрел на гитару, открыв рот, и через губу у него тянулась слюна. Иногда он забывался до того, что падал со стула, тыкаясь руками в пол, и, если это случалось, он так уж и сидел
на полу, вытаращив застывшие глаза.
Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил
на печь и оттуда в жутком изумлении
смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица
дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она говорила тяжелым голосом...
Довольный произведенным впечатлением, Самоварник поднялся
на ноги и размахивал своим халатом под самым носом у Никитича, точно петух. Казачок Тишка
смотрел своими большими глазами то
на дядю, то
на развоевавшегося Самоварника и, затаив дыхание, ждал, что скажет
дядя.
— Не приставай, знаем без тебя, — небрежно отвечал мальчик и с важностью
смотрел на напиравшую толпу. — Вон Деяну отпущай четушку.
Дядя Деян, хошь наливки?
Дядя, как скоро садился сам за свою картину, усаживал и меня рисовать
на другом столе; но учение сначала не имело никакого успеха, потому что я беспрестанно вскакивал, чтоб
посмотреть, как рисует
дядя; а когда он запретил мне сходить с места, то я таращил свои глаза
на него или влезал
на стул, надеясь хоть что-нибудь увидеть.
— Ну чего, подлый человек, от нее добиваешься? — сказала она, толкая в дверь Василья, который торопливо встал, увидав ее. — Довел девку до евтого, да еще пристаешь, видно, весело тебе, оголтелый,
на ее слезы
смотреть. Вон пошел. Чтобы духу твоего не было. И чего хорошего в нем нашла? — продолжала она, обращаясь к Маше. — Мало тебя колотил нынче
дядя за него? Нет, все свое: ни за кого не пойду, как за Василья Грускова. Дура!
— Так! — сказал Павел. Он совершенно понимал все, что говорил ему
дядя. — А отчего, скажи,
дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем больше я
смотрю на солнце, тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и мною все мелькает тень покойной моей матери?
А Иволга, милая моя, иначе
на это
смотрел: то, что я актриса, это именно и возвышало меня в глазах его: два года он о том только и мечтал, чтоб я сделалась его женой, и
дядя вот до сих пор меня бранит, отчего я за него не вышла.
Дядя и племянник
посмотрели друг
на друга.
Дядя, скрестив руки
на груди,
смотрел несколько минут с уважением
на племянника.
Александр
посмотрел на свое платье и удивился словам
дяди. «Чем же я неприлично одет? — думал он, — синий сюртук, синие панталоны…»
Александр
смотрел в недоумении
на дядю.
Александр сидел как будто в забытьи и все
смотрел себе
на колени. Наконец поднял голову, осмотрелся — никого нет. Он перевел дух,
посмотрел на часы — четыре. Он поспешно взял шляпу, махнул рукой в ту сторону, куда ушел
дядя, и тихонько,
на цыпочках, оглядываясь во все стороны, добрался до передней, там взял шинель в руки, опрометью бросился бежать с лестницы и уехал к Тафаевой.
— Где же твои волоски? как шелк были! — приговаривала она сквозь слезы, — глаза светились, словно две звездочки; щеки — кровь с молоком; весь ты был, как наливное яблочко! Знать, извели лихие люди, позавидовали твоей красоте да моему счастью! А дядя-то чего
смотрел? А еще отдала с рук
на руки, как путному человеку! Не умел сберечь сокровища! Голубчик ты мой!..
Адуев
посмотрел на нее и подумал: «Ты ли это, капризное, но искреннее дитя? эта шалунья, резвушка? Как скоро выучилась она притворяться? как быстро развились в ней женские инстинкты! Ужели милые капризы были зародышами лицемерия, хитрости?.. вот и без дядиной методы, а как проворно эта девушка образовалась в женщину! и все в школе графа, и в какие-нибудь два, три месяца! О
дядя,
дядя! и в этом ты беспощадно прав!»
— Фу,
дядя! какие гадости! — ответила она, растерянно
смотря на него.
Оба раза вслед за попом являлась попадья, садилась и уголок, как страж некий, и молчала, скрестя руки
на плоской груди, а иногда, встав, подходила осторожно к окошку и, прищурившись,
смотрела во тьму.
Дядя, наблюдая за нею, смеялся и однажды сказал...
Иногда, растроганный своею речью, поддаваясь напору доброго чувства к людям, он чуть не плакал — это действовало
на слушателей, они, конфузливо усмехаясь,
смотрели на него ласково, а
дядя Марк одобрительно посмеивался, весь в дыму.
И снова все
смотрели на его угреватое лицо, а
дядя Марк щёлкал по столу пальцами, нетерпеливо двигая густыми бровями.
А поповы речи очень книжны, и понять их мне не под силу; мечется он, встрёпанный и воспалённый, пронзает воздух ударами руки, отталкиваясь от чего-то и как бы нечто призывая к себе, и видно, что
дяде тяжело
смотреть на него, морщится он, говорит мало, тихо и строго.
Являясь
на эти беседы, Кожемякин смущённо хмурился; без слов здороваясь с людьми и проходя вперёд, садился за стол рядом с
дядей Марком, стараясь
смотреть на всех внушительно и развязно, но чувствуя неодолимое смущение перед этими людьми.
— Фома, Фома!.. ты, впрочем, не очень распространяйся, Фома! — вскричал
дядя, с беспокойством
смотря на страдальческое выражение в лице Настеньки.
— Ну, так и я готов! — сказал Фома и медленно приподнялся с кресла.
Дядя в изумлении
смотрел на него. Генеральша вскочила с места и с беспокойством озиралась кругом.
Обноскин громко захохотал, опрокинувшись
на спинку кресла; его маменька улыбнулась; как-то особенно гадко захихикала и девица Перепелицына, захохотала и Татьяна Ивановна, не зная чему, и даже забила в ладоши, — словом, я видел ясно, что
дядю в его же доме считали ровно ни во что. Сашенька, злобно сверкая глазками, пристально
смотрела на Обноскина. Гувернантка покраснела и потупилась.
Дядя удивился.
Дядя молчал, склонив голову: красноречие Фомы, видимо, одержало верх над всеми его возражениями, и он уже сознавал себя полным преступником. Генеральша и ее общество молча и с благоговением слушали Фому, а Перепелицына с злобным торжеством
смотрела на бедную Настеньку.
Дядя смотрел на меня неподвижно.
— Обноскин-то, Обноскин-то… — говорил
дядя, пристально
смотря на меня, как будто желая сказать мне вместе с тем и что-то другое, — кто бы мог ожидать!
Но я и без того
смотрел в сторону: в эту минуту я встретил взгляд гувернантки, и мне показалось, что в этом взгляде
на меня был какой-то упрек, что-то даже презрительное; румянец негодования ярко запылал
на ее бледных щеках. Я понял ее взгляд и догадался, что малодушным и гадким желанием моим сделать
дядю смешным, чтоб хоть немного снять смешного с себя, я не очень выиграл в расположении этой девицы. Не могу выразить, как мне стало стыдно!
— А! шуточные! — вскричал
дядя с просиявшим лицом. — Комические, то есть! То-то я
смотрю… Именно, именно, шуточные! И пресмешно, чрезвычайно смешно:
на молоке всю армию поморил, по обету какому-то! Очень надо было давать такие обеты! Очень остроумно — не правда ль, Фома? Это, видите, маменька, такие комические стихи, которые иногда пишут сочинители, — не правда ли, Сергей, ведь пишут? Чрезвычайно смешно! Ну, ну, Илюша, что ж дальше?
Генеральша немедленно приняла вид оскорбленного достоинства. Фома, сидя в кресле, иронически обмеривал взглядом эксцентрического гостя. Бахчеев
смотрел на него с недоумением, сквозь которое проглядывало, однако, некоторое сочувствие. Смущение же
дяди было невероятное; он всею душою страдал за Коровкина.
Почему именно все они должны
смотреть на мой приезд, как уверяет
дядя, враждебно?
— Именно, именно, именно! высокая эпоха! Фрол Силыч, благодетельный человек! Помню, читал; еще выкупил двух девок, а потом
смотрел на него и плакал. Возвышенная черта, — поддакнул
дядя, сияя от удовольствия.
— Как! что? Что это за молоко? — вскричал
дядя,
смотря на меня в изумлении.